Старик Князев елозил на диване, кутался в колючий плед, выбившийся из пододеяльника, и всё думал об одном: вот умрёт он со дня на день — и положат его в гроб, а гроб поставят в центре зала, ногами к дверям и скрипучему порожку, а лысой макушкой — к скромному серванту, откуда блестит сколотым рогом ленинградский фарфоровый олень. Табуретки с кухни под гроб притащат, как таскали их под гостей, которые захаживали на праздничные застолья. Поставят под гроб тазик с марганцовой водой, окна вельветовыми шторами задёрнут, вязаную скатёрку с журнального столика на телевизор перекинут, чтобы душа его в экране не отразилась, и дочь Таня, отняв от проплаканных глаз платочек, ласково шлёпнет покойного по лбу — сгонит муху, норовящую забраться в его ноздрю. И прямо над открытым гробом будет висеть лампочка — обыкновенная лампочка на сером проводе, провисевшая над всей его жизнью.

Князев чувствовал себя виноватым. Он уставился на лампочку и просипел: «Господи, прости ты мою душу грешную», — так всегда шептала перед сном его тетка по отцовской линии, а Князев, тогда ещё шестилетний Ванечка, всё не мог взять в толк, зачем тетка каждую ночь повторяет одно и то же.

Смысл теткиных слов растолковал однажды дядь Женя, друг отца, приехавший на пару дней из Тулы повидать армейского товарища и покупаться в тёплом море, причём растолковал абсолютно случайно. Маленького Ваню поймали в тот день на воровстве: он вылавливал в кармане отцовского пальто мелочь, а мать, как назло, вышла в это время в коридор. Она не сжалилась даже, когда Ваня, заикаясь, пообещал вернуть всё сторицей, выпотрошив свою копилку, — не сжалилась, впихнула сына в зал, к отцу, и приказала тому вразумить хулигана. А что отец? Он праздновал встречу с другом и никого вразумлять не собирался: только достал ремень и грозно ударил им по краю стола — так, что задрожал на тарелках холодец. Быть Ване битому, но вмешался дядь Женя, решивший вместо тоста прочитать проповедь.

Если Бог действительно живёт у Баевых, в какой комнате Он спит? Все кровати и диваны у них заняты. Неужели на раскладушке в кухне? Зачем Он Баевым вообще, а Баевы — Ему? И почему, если Бог настолько всевидящ, Он допустил прошлогодний потоп, после которого в родительской спальне меняли обои? Что-то не сходилось, а дядь Женя, почувствовав себя большим учителем, продолжал.

Ваня перестал хныкать. Он понял вдруг, что ужасно ошибся, что Бог ещё ближе, чем казалось, что живёт Он не у Баевых, а в лампочке; понял он и ночную присказку тётки, которая спала в зале на матрасе, положенном как раз под этой лампочкой. Всё встало наконец на свои места, и напуганный Ваня, спрятавшись за маминым халатом, решил для себя: грешить как можно меньше, но если вдруг грешить, то в других комнатах, а не под лампочкой Бога.

Картина смерти мучила старика Князева, снилась в неспокойных снах, а когда он открывал глаза, то видел всё ту же лампочку, будто и не просыпался. Пневмония изморила его: он стал сух, как суджук, и, хотя лечился усердно, болезнь крепко схватила его за грудки и никак не отпускала.

Иван ответить не смог — только раболепно кивнул и подсел к Марте, на стул, который та придвинула вплотную к своему так, что ножки их перекрестились. Иван, приготовившись к труду, засучил рукава, протер влажные ладони о нагрудные карманы рубашки и протянул руки Марте — ставь, Марта, пока не умер от счастья.

Испуганный Ваня заплакал. Он подумал, что Бог, готовящий котёл с кипятком, живёт совсем рядом, у Баевых — соседей сверху. Но он много раз бывал в гостях у Мити, младшего из семейства Баевых, и ни разу не видел там никого, кроме добродушного Митиного отца, вечерами игравшего на гитаре, и строгой Митиной матери, работавшей кассиром в городском универмаге и одевавшейся особенно красиво. В небольшой двухкомнатной квартире кроме Бога ютились ещё сестра Мити и его бабушка, часто путавшая Ваню с внуком.

В семнадцать лет бояться комнатного Бога стало мучительно. Особенно мучительно становилось, когда в зал заходила Марта. Она была ученицей матери, разучивала под её руководством фортепианные пьески, а после, просидев за старой «Кубанью» час, оставалась на чай и рассказывала про свою семью.

Отец Марты был моряком. Он надолго уходил с рыбацкими судами в море и боролся там со стихией. В рассказах Марты он братался с самим Нептуном и сильно отличался от смешных мужичков, которые каждое утро приходили на пирсы, чтобы уйти оттуда с жиденьким уловом.

Отец Марты, просоленный исполин, суровый и безжалостный, заменил повзрослевшему Ивану Бога из лампочки: именно его кары он боялся теперь, когда, притворяясь читающим, смотрел поверх книги на стройные, загорелые ноги Марты, на то, как она нервно теребит кончик косы, закончив играть и ожидая учительского вердикта. Волосы цвета варварской полбы; родинка на правой щеке, прямо в ямочке; губы, как будто только что лопала ими налитую Изабеллу, — если бы Ивана спросили тогда, что она такое, эта Марта, он ответил бы: «Она — юг». А Иван любил красоту юга, любил сызмальства, любил преданно, и одна мысль не давала ему покоя: как у грубого отца, ладони которого наверняка сплошь покрыты мозолями от корабельных тросов, могла родиться Марта с такими изящными руками?

Однажды Марта пришла на занятие рано. Ваня трижды смотрел в дверной глазок и трижды отходил от двери, прежде чем открыть.

Но Иван не понял. Он наугад переставлял пальцы по клавишам, нарочно задирая запястья кверху, чтобы Марта снова и снова клала свою руку на его и показывала, как надо.

Иван, не умевший ещё восхищаться женской красотой, восхитился ей как мог. Ему стало стыдно за себя: он ударил по клавишам кулаком так, что запала ре первой октавы, подскочил со стула и заходил по комнате: от пианино к креслу, от кресла к серванту, пока наконец Марта не остановила его посреди зала, прямо под лампочкой, и не поцеловала. Поцеловала крепко — на всю жизнь.

Через полтора года после поцелуя сыграли свадьбу. Князев вспомнил медовый месяц, когда по путёвке на Камчатку поехали почему-то родители, а они с Мартой остались вдвоем, устраивать быт и учиться жить вместе. Вспомнил, как он лежал на овчинном ковре под всё той же лампочкой, уткнувшись носом в горячую шею Марты.

Кожа Марты в ту ночь пахла по-летнему терпко — кефирными погонами, которые она наложила на обгоревшие плечи. От солнца родинок на её спине стало больше, и он искал новые, убаюкиваемый тёплым лепетом. Всё было бы прекрасно в этой неге, если бы не скопившиеся глубоко под диваном клубы пыли, которые Марта, лежа на полу, увидела и которые немедленно бросилась убирать — только загремело алюминиевое ведро и зашипела вода.

Иван лежал, вслушивался в возню в ванной и заворожено смотрел на лампочку, удивленный мыслью об обыденности и обыкновенности своего счастья, о его нетребовательности к обстановке. Он старался запомнить — и запомнил навсегда — запах мокрой от пота овчины, прилипшей к спине, кислые поцелуи и то, как больно было глазам, когда Марта, накинув тряпку на швабру, без предупреждения включила свет. Он был так просто и так нагло счастлив.

Иван Карпович, обрадовавшийся внезапному гостю, ушел ставить чайник и заполнять конфетницу, а Петька запричитал у телевизора: «Ну хоть в этом году не обосритесь! Ну пожалуйста!»

А вот недавно был случай. Часовая тройка подгоняла полночь, на улице было тихо, только издалека, с побережья, эхом доносился грохот. Это поезд шёл по мосту, у самой береговой линии, зазывая: «Пой-дём-со-мной-пой-дём-до-мой-пой-дём-со-мной».

Иван Карпович набрал в огороде горьких огурцов, облился в летнем душе и уже дремал в кресле, с семейным альбомом в руках, когда в дверь постучали. У порога мялся Петька, соседский мальчишка.

Он сам играл в поселковой команде и был неплохой вратарь. Он верил: если ему когда-нибудь случится играть в сборной, он не обосрётся, но пока всё, что он мог — это схватить с дивана подушку и от волнения то прижимать её к груди, то прикусывать уголок.

Князев смотрел на мальчика и вспоминал, что когда-то так же переживал, что был на хорошем счету в дворовой команде, вспоминал, как гонял мяч, как побеждал и проигрывал, как приятно было после матча подставить макушку под колонку, чтобы вода стекала за ворот.

Когда Петька в перерыве вышел на крыльцо — подышать воздухом и успокоиться, Князев даже не шелохнулся. Мальчишке, который выпрашивал победу для сборной, в воскресенье было четырнадцать. Ивану Карповичу в прошлом месяце исполнилось семьдесят девять.

Весь второй тайм Князев пытался заинтересоваться игрой, но его клонило в сон. Вот наши дружно побрели в последнее наступление, вот подошли к воротам, вот пас — вот Петька, опередив комментатора, кричит: «Бл*ть, да как же так-то?!» — вскакивает с кресла, от безысходности вскидывает руки — и как трахнет подушкой по лампочке!

Когда Петька, виновато постояв пару минут в обнимку с подушкой, извинился и побежал домой за новой лампочкой, Князев для виду, как бы оправдываясь перед жизнью за свою безучастность, ударил ладонью по шишковатому колену: эх, проиграли.

Он сидел и смотрел на пустой патрон, бессмысленно болтавшийся под потолком.

Старик Князев всё думал: как же получилось, что за столько лет он так и не повесил в зале люстру? Почему никто и никогда не обращал внимания на эту злосчастную лампочку, а если и обращал, то мимоходом, в перерыве между куском сметанника и возвращением из туалета: «Надо бы люстру купить!» — и всё. Почему ни он, ни родители, ни даже Марта в пору, когда делали ремонт, — почему никто не купил какой-нибудь рюшечный плафон? Всё откладывали на потом, а теперь эта лампочка, на которой вместо паутины повисли воспоминания, бельмом съедала глаза.

Князев зажмурился и сморкнулся в угол пододеяльника. Он вспомнил, как мать, когда он сильно заболел в детстве, разорвала два старых пододеяльника на тряпичные платки, чтобы мягкая ткань не натирала его сопливый нос.

Она каждый вечер то прикладывала к его заложенному уху мешочек подогретой соли, то держала над ним синюю лампу, а он всё никак не мог понять, почему синяя лечит, а та, что болтается под потолком, — нет.

Мать умерла давно: врачи подозревали язву желудка — пришлось ей идти просвечиваться, глотать зонд. А вечером, вернувшись из больницы, она слегла с головокружением и рвотой. Эмалированный тазик, подставленный под кровать, каждые полчаса выносили то Марта, то Иван. Винили прокисший борщ, но оказалось — отравление медикаментами. В больнице что-то напутали.

Князев поежился и сглотнул слюну, брызнул в воспаленное горло раствором Люголя. Чем больше он вспоминал мать, мамочку, тем чаще вздрагивал его подбородок, тем сильнее тряслись губы. Теперь никто не грел его заложенные уши мешочком с солью — по расписанию кололи антибиотики и поили таблетками. Дочь любила его, но любила как будто подневольно. Внуков к нему привозила редко, хотя им от Краснодара рукой подать.

А ведь он для младшей, Светочки, отыскал в палехских шкатулках Марты янтарные серёжки. Ей отец из Калининграда привёз, она в них на свадьбе была, передавать бы их из поколения в поколение, как здорово было бы. Старшему, Марку, книжек накупил, с каждой пенсии брал — то про космос, то про самолеты. Вон, стопкой пылятся в ящике под сервантом.

Но внуков не привезли даже на лето. Князев грешным делом подумал: «Лучше бы люстру купил!»

Ему стало до слёз жаль себя, измученного недугом, одного в мрачной комнате.

Стая плинтусных ангелков, загнанных под потолок, пристально смотрела на него, и он спрятался с головой под плед, чтобы скрыться от их взглядов.

Князев притих, с минуту вслушиваясь в темноту. Когда дышать в шерстяной духоте стало невозможно, он боязливо высунул голову и обвёл взглядом комнату.

Скрипнуло кресло-качалка в углу, лампочка под потолком качнулась, но никто не откликнулся. Князев сдерживался, безмолвно втирал пальцами слёзы в морщинистые, покрытые рыжими пятнами щёки. Он хотел приподняться на локтях, но не смог — силы покинули его.

Таня спрыгнула с кровати.

Таня, подпоясывая на ходу халат, вбежала в зал.

Она щелкнула выключателем, и под потолком раздался хлопок.